Какой будет архитектура

Григорий Ревзин о городе будущего

20 лет назад я был искренне убежден, что архитектура будущего должна быть классической. Мне это представлялось самоочевидным. Каждый, кто бывал в историческом центре и в спальном районе, думал я, не может не принимать такой простой вещи. Авангард и модернизм создали настолько невыносимую среду для обитания, что спорить с этим могут только архитекторы в силу скромности их эрудиции, неумело спрятанной за увлечением новизной.

Я и сейчас думаю, что тот удар, который нанес модернизм по городам всего мира, ничем не искупить. Это ошибка цивилизации. Есть великие произведения архитектуры авангарда, но почти нет не только великих, а сколько-нибудь сравнимых по качеству с историческими центрами городов. Я знаю два модернистских города с качественной городской средой — Тель-Авив и Сингапур. На фоне тысяч неудач всемирного Бирюлево это исчезающе мало. Моя убежденность в возможности классики будущего пошатнулась не из-за того, что я поверил в модернизм.

Я хочу сказать, что мне невероятно повезло в жизни. Я встретил нескольких архитекторов, которые неожиданно для меня разделяли эту убежденность. И на моих глазах сумели провести ее в жизнь, построив десятки неоклассических зданий и даже несколько небольших городов. И эти мои друзья, люди, по моему мнению, большого таланта, убежденности и иногда выдающихся человеческих качеств, более или менее все прошли на моих глазах одну и ту же эволюцию.

Модернизм был официальным стилем распавшегося СССР. Начиная свой путь, они были свободомыслящими, открытыми миру, ищущими людьми. Сама их любовь к классике, требовавшая большого мужества и стойкости из-за жесткого, иногда вполне подлого сопротивления среды коллег, была связана с увлеченностью европейской культурной традицией. Они ставили колонны во имя любви к Европе.

Сегодня они все пришли к глубокой церковности, государственничеству, энтузиазму по поводу присоединения Крыма, нетерпимости к сексуальным меньшинствам и мигрантам. Мой любимый друг, чей портрет висит у меня на стене, уже много лет убеждает меня, что я не могу даже произносить, что я либерал, потому что быть либералом – это просто нельзя, это настоящее зло.

Конечно, как либерал, да и просто по-человечески, я убежден, что делать из политических и религиозных взглядов препятствия для общения и уж тем более для признания мастера абсолютно недопустимо. Мне, однако, кажется занятным, что все архитекторы, о которых я говорю, выбрали более или менее одно и то же. Я не могу не вспомнить, что западные неоклассики 1980-х, в чем-то служившие для них если не образцом, то надеждой, тоже отличались крайне консервативными взглядами. Опять же, я не то чтобы возражаю против их права думать, как им заблагорассудится (хотя, конечно, антисемитизм Куинлана Терри может вызывать известную досаду). Но это направление мыслей вселяет некоторую растерянность именно в связи с идеей будущего.

На мой взгляд, что церковь, что авторитарное государство – институты, вполне доказавшие свою неспособность в сегодняшнем мире родить мысль, которая как-то увлекла бы людей в смысле развития. Все идеи, совершенно изменившие нашу жизнь, пришли не оттуда, они только сопротивлялись, иногда более, иногда менее успешно, всегда предавая при этом свои идеалы справедливости и любви к ближнему, и в итоге всегда отступали. Я понимаю, будущее может родиться в непредсказуемом месте, но все же вряд ли в РПЦ.

За будущее у нас, в архитектуре, отвечает модернизм и даже скорее авангард, заглядывающий за предел современности. Я должен сказать, что мне опять же необыкновенно повезло в жизни. В тот момент, когда я пришел к убеждению, что архитектура должна вернуться к классике, актуальный модернизм был представлен панельными домами спальных районов и мраморной слизью брежневских райкомов. Но на моих глазах несколько архитекторов произвели революцию в русском модернизме, построили десятки замечательных зданий и несколько городов. Это люди выдающегося таланта и иногда большого благородства.

Более или менее все они проделали на моих глазах одну и ту же эволюцию. Они начинали как люди открытые, свободомыслящие, безусловно западники и скорее либералы, с глубоким переживанием губительности эксперимента над людьми и страной, который был произведен в СССР. В начале 2000-х все они строили для олигархов и были сторонниками капитализма. Но дальше они левели, левели и левели, хотя частный заказ сменился не общественным, а девелоперским, то есть тоже капиталистическим. Те, кто сегодня не совсем полевел, умело это скрывают, потому что их европейские коллеги, на которых они во многом ориентируются,— это просто коммунисты того или иного извода.

Я не могу выбрать, что мне более … ну, скажем, чуждо – РПЦ или коммунизм. Мне, однако, кажется интересным, зачем что-то из них нужно, – не вообще, тут вы сами все знаете, а именно архитектуре.

Архитектура создается не для самовыражения, а для других. Но соответствовать другим напрямую она не может — она не одежда, она не подходит каждому. Архитектура подлаживается к людям через идеологические конструкты.

Хотя мы не отдаем себе в этом отчета, она архаична и вряд ли имеет отношение к будущему.

Сошлюсь на Ноя Харари, книгу «Краткая история будущего». Суть его идеи в том, что до наступления Нового времени источник легитимности полагался вовне человека: Бог устанавливал, что справедливо, правильно и прекрасно, задача заключалась в том, чтобы истолковать его установления применительно к конкретному случаю. После – эта компетенция отошла к переживанию, к чувствам человека. Чувство – переживание внутри себя или чуткость переживаний – стало критерием истины там, где раньше была религия или идеология. Даже верующие под это подстроились. У них все время по разным поводам оскорбляются чувства (поскольку Бог и традиция создали им развернутый кодекс поведения), но та правда, к которой они апеллируют, – не воля божья, а внутреннее переживание дискомфорта.

Сам конфликт классики и модернизма оказался возможным только потому, что архитектура попыталась зацепиться за большие идеологии – коммунизм и тоталитаризм – и превратиться в разновидность политики. Понятно, что без Сталина и Гитлера у нас не было бы волны неоклассицизма ХХ века, но и без катастрофы Октябрьской революции волна авангарда и модернизма не имела бы никакой силы.

Архитектура — последнее из искусств, которое до сих пор еще пытается выстроить себя на апелляции к высшей истине. Литература, кино, музыка, театр, пластические искусства так давно от этого отказались, что уже забыли, как это вообще бывает. Они все работают с истиной чувства, правами внутреннего переживания. Они не имеют предписанных правил эстетики, не апеллируют к внешнему авторитету. Архитектура же держится из последних сил. И именно для того, чтобы удержаться, архитекторы пытаются достроить свои взгляды до той или иной формы фундаментализма, до архаического поиска высшей силы, к которой можно было бы прислониться своим творчеством.

Будущее сегодня, с моей точки зрения, – это не то, что мы строим и инструментом строительства чего является архитектура. Будущее настает само и ломает конструкции настоящего. Я думаю, главная особенность архитектуры будущего заключается в том, что она утратит свою атавистическую тягу апелляции к высшему идеалу. Возможность строить архитектурную форму исходя из тех или иных высших истин будет потеряна. Нет, нет и нет – этого вообще больше не будет. Архитектура вынуждена будет пойти вслед за другими искусствами и выстраивать себя на основе идеи переживания людей. Она будет организовать себя как спектакль, как кино, как флешмоб. Камень и пространство остались в прошлом. Чувства людей – вот материал архитектуры.

Согласен, пока не очень понятно, как это. Но есть очевидные вещи. Переживание и чувства – это ведь в данном случае дело не вполне индивидуальное. Искусство заключается в том, чтобы объединить людей одним чувством, – именно так работает кино или сериал. Люди убеждаются в истинности своих чувств тогда, когда обнаруживают, что то же испытывают и другие, – тогда внутреннее переживание становится смыслом, осмысленностью жизни. Но это означает, что человек потребляет переживания социума или даже – что социум потребляет сам себя. Соответственно архитектура становится значимой вовсе не формой – это малосущественный вопрос. Она интересна тем социальным процессом, тем переживанием социума, который ей удается спровоцировать и организовать в себе и вокруг.

Сегодняшняя связь между людьми – это больше не спектакль на площади или в гостиной, не улица с магазинами, не столик в кафе на бульваре. Это сеть, интернет. Именно там люди научились в невиданных масштабах делиться с собой друг другом, вместе переживать и чувствовать (в наших конкретных обстоятельствах – переживать и чувствовать ненависть по преимуществу, но это, может, и пройдет). Вернее – это площадь, улица, парк, кафе плюс сеть. Когда вы обнаруживаете, что люди сидят вместе на траве в парке, десятки людей, каждый уставившись в свой смартфон, и говорите, что это идиотизм, бред, зачем они собираются, чтобы быть в одиночестве, – то это высказывание из той же парадигмы, что «истина в РПЦ, и Че Гевара ее пророк». Нет, это и есть будущее. Они собираются, чтобы вместе пережить чувство вовлеченности во всемирную сеть.

Архитектура – это оформление места перехода из онлайна в офлайн и обратно. Это и есть будущее архитектуры.

Город будущего

Новый проект Григория Ревзина

Принципиальная новизна города будущего нашего времени в том, что он не является инструментом достижения будущего. Это совсем иная конструкция. Она основана на том, что будущее наступает само по себе. Город нужно к нему приспособить — и сам город, и, главное, его жителей.

Лет 25 о городе будущего не говорили. В недалеком прошлом, примерно лет за сто, было построено так много городов будущего и они так не получились, что разговор стал не вполне приличным. В панельных домах не говорят о городе будущего, как в доме повешенного о веревке. К тому же сильно поменялись пожелания к городу настоящего — на место индустриального города пришел постиндустриальный. А постиндустриальный — это город торговли, услуг и знаний, город разнообразных пространств и диверсифицированных рисунков поведения, и для этого больше всего подходит не город будущего, а совсем прошлого — европейский средневековый город, что-нибудь вроде Лукки или Брюгге. Такой урбанистический конфуз не может пройти даром.

Но в последние годы тема все же ожила. Как-то неловко, что все меняется, а теоретики города молчат. Уже мусорные бачки могут сообщать, насколько они заполнены, лавочки рассказывают, сколько людей и как часто на них сидят, пешеходные переходы — сколько через них перешло, дороги — сколько по ним проехало, пробки краснеют, граждан встречают камеры и некоторых уже узнают в лицо — пора и теоретикам оживиться.

Правда, покамест речь идет о прогрессе измерений — сколько чего и где. Мусор, пешеходы, скорость, загрязнение, освещенность, уровень счастья, количество пострадавших, потребление пива в дни чемпионата. Традиционно мера как-то ассоциируется с размеренностью и стабильностью, так что нынешняя связь между мерой и будущим не вполне тривиальна. Сегодня она возникает автоматически, но прежде ее совсем не было — в доказательство приведу историческое свидетельство начала 1970-х.

«В Серебряном Боре, у въезда в Дом отдыха артистов Большого театра, стоит <…> деревянный столб. Малярной кистью, небрежно и грубо, на столбе нанесены деления с цифрами — от единицы до семерки. К верху столба прилажено колесико, через которое пропущена довольно толстая проволока. С одной стороны столба проволока уходит в землю, а с другой — к ней подвешена тяжелая гиря. Сторож дома отдыха объяснил мне: "А это, Александр Аркадьевич, говномер... Проволока, она, стало быть, подведена к яме ассенизационной! Уровень, значит, повышается — гиря понижается... А как до пятерки-шестерки дойдет — тогда беда, тогда, значит, надо из города золотариков вызывать..." Мне показалось это творение русского умельца не только полезным, но и весьма поучительным. И я посвятил ему философский этюд, который назвал эпически-скромно "Пейзаж":

Все было пасмурно и серо, / И лес стоял, как неживой, / И только гиря говномера / Слегка качала головой. / Не все напрасно в этом мире / (Хотя и грош ему цена!), / Покуда существуют гири / И виден уровень говна!»

В целом нам предъявлена картина полной неизменности с элементом горькой идиллии — тут даже ощущается поэтическая тень пушкинского дуба. И вот почему, собственно, замена примитивного аналогового говномера на электронный прибор должна вызвать мысль о будущем? Однако вызывает.

Развитие современной мысли о городе будущего движется в следующем русле: мы будем измерять все больше, увязывать, так сказать, данные с метаданными, найдем алгоритмы автоматического регулирования — и все закончится ко всеобщему удовольствию. Все это вместе называется «умный город». Причем в русском языке произошло необычное явление эмоционального расхождения перевода и оригинала: понятие «smart city» связывается с неумеренными аппетитами западных компаний по впариванию городским и вышестоящим администрациям гигантских компьютерных мощностей для хранения всех мыслимых данных об уровне говна в метафорическом смысле, а его буквальный перевод — «умный город»,— наоборот, с благой заботой прежде всего вышестоящих администраций о будущем горожан в рамках национальных проектов.

Это разительно отличается от городов будущего, которые мы имели в прошлом. Современный город будущего — это не новый город. Никто не строит новые города на основе достижений компьютерной эпохи, никто не занят их символической формой или функциональным наполнением, нет больше идей «шагающих городов», отправляющихся покорять новые земли,— этим всем никто больше не занимается, за исключением некоторых арабских шейхов. Речь идет о переустройстве городов существующих — желательно успешных, с большим финансовым потенциалом.

Прискорбно мало известно о целях такого переустройства. У нас первый в истории город будущего без социального идеала. Не то что его совсем нет, но то, что есть,— останки большой мечты прошлого.

Идея города будущего вырастает из сочинения «О граде Божьем» Блаженного Августина и является замыслом построения Царствия Божьего на земле. Я думаю, кстати, что именно поэтому города будущего располагаются в западных небесах — мусульманский, иудейский или индуистский город будущего как-то не развит. Христиане, впрочем, тоже долгое время держали себя в руках, квалифицируя идею построения Царства Божьего на земле как сугубую ересь. Однако после того, как их Бог умер, этот запрет сняли.

Как все знают, взамен возникло три новых религии — коммунизм, фашизм и либерализм. Фашизм теперь тоже более или менее умер, вернее сказать, его всходы пока не дали идеи нового общества, а только долгого государства. Либерализм жив и процветает. Но нужно сказать, что мы не очень понимаем, что такое либеральный город будущего. Город как конкуренция, право и свобода — это больше про настоящее, чем про будущее. Да и вообще либеральных теорий города немного. Городские идеи так или иначе основаны на ценностях коммунальности и потому не могут вполне отгородиться от коммунизма. Но чудовищная неудача построения коммунизма в нашей стране не позволяет использовать мечту этой последней религии хоть сколько-нибудь отчетливо и высказанно — это обмылок, не помнящий, кто ж его так замылил. А строить город будущего, основываясь на неосознанных интуициях справедливости и теплых объятий сообщества, довольно трудно.

Единственная система взглядов, которая как-то организует сегодняшний город будущего,— это экология. Экологическая программа — более или менее последовательная система взглядов на город, и в последовательности ее главное достоинство. Тут все сравнительно просто: сокращение использования ресурсов и производства выбросов. Отсюда новая энергетика, вторичное использование всего, что можно, очистка, контроль и проповедь. Проблема, пожалуй, в том, что город сам по себе — это совсем противоестественное явление, апофеоз антиэкологизма. В принципе, сокращение ресурсов и отходов — это программа сокращения жизни людей (не по времени, а по силе экспансии), что делает экологизм первой последовательно негуманистической идеологией с начала Нового времени. Так что если экологическое мышление восторжествует, то его воздействие на города современной цивилизации будет примерно таким, как воздействие христианства на города Римской империи: их уничтожат, а возрождаться будут уже как-то потом, на другой основе. Но дело даже не в том, что до этого пока далеко, дело в том, что из этого материала трудно сформировать идеал города на холме.

И тем не менее отказаться от идеи города будущего не удается. У него есть существенные группы интересантов. Политика сегодня невозможна без идеи будущего, попытки предложить вместо этого формулу «при мне все будет как при бабушке» не работают, поскольку опознаются как стагнация и миф о вечном возвращении во времена застоя. Сегодняшний бизнес тоже невозможен без продажи идеи будущего — отказ от нее останавливает современное потребление. И наоборот, достаточно высказать какую угодно идею будущего — и люди немедленно начнут продавать товары, позволяющие больше ему соответствовать. Поскольку среди интеллектуалов тоже сильнейшая конкуренция, те, кто молчат о будущем, просто молчаливо проигрывают. Кроме того, футуроскепсис — такая же идея будущего, поскольку под нее тоже можно продавать товары, хотя бы соль и спички. Ровно так же, как в свое время атеизм был формой религиозного сознания, поскольку объединял людей в единой вере, что Бога нет.

Маховик будущего раскручивается с известным скрипом, но все же раскручивается. Или, считая механические метафоры уделом уходящей эпохи, программа будущего пусть медленно и с ошибками, но все же выгружается в сеть. Как она работает — это предмет дальнейших очерков этого проекта. Здесь же хочется сказать о том, что это совсем новая программа.