Неизъяснимая архитектура тысячелетнего рейха

«Неизъяснимая архитектура тысячелетнего рейха»

Дмитрий Борисович Сухин, инженер-архитектор, Берлин-Нидерланды. Председатель обществ: «Kamswyker Kreis» (Берлин), «Округа Камсвикус» (Черняховск), «Общество друзей BW Insterburg» (Черняховск). Уполномоченный проекта «инстерГОД» (Черняховск). Советник общества «Scharoun-Gesellschaft» (Берлин).

Много сказано об архитектуре Третьего рейха: известны оси (политические и планировочные, а также транспортные), арены (спортивные и песенные) и замки (партийные и погребальные); «Сила через радость», «Краса труда» и множество сверх того; «важная роль, отведённая архитектуре в Третьем рейхе» – но что за словом? Массив построек из вида ускользает, словно из «Бегущего по лезвию бритвы» этот хорошо замаскированный слон.

«Каковы ваши слоны?»

Существовала ли «национал-социалистическая архитектурная мысль», которую можно было бы в жизнь претворять, к власти придя? В нацистских текстах «периода борьбы» найдём лишь об универмагах, врагах мелкого лавочника. Ещё бичуется город-молох – но кто того не делал?[15, стр. 26] Тогда посмотрим не на слова, на дела? – универмаги, к примеру, новая власть «онемечила» и укрупнила, в промышленности новые концерны изобрела, партийные площади и бурги были один в один «градской венец», от «собора социализма» и манифеста «Баухауза» 1919 года идущий. В «коричневые дома» проекты несли традиционалисты и модернисты без исключенья: может, по личному вкусу вождя отбирали их?

Удобная трактовка, коли было бы так: знать, убоялись дать воссиять лучезарным городам, «знать она сильна!» – и вот уже плоские крыши и лежачие окна у нас сегодня приравнены к вольности народной, а колонны и кровли скатные – прокляты как шеренги властьдержащие[9, стр. 1040].

«Боязнь модернизма»? – было бы чего бояться! «Современные», «дешёвые», «конструктивно верные», «быстровозводимые», «массовые» постройки и проекты сами себя опровергают слово за словом. Не модернисты ли с конструктивистами изображали железобетон – кирпичём, плоскую крышу – скатной, механизацию - ручной работой? Перештукатурку замокшей безкарнизной стены-скульптуры не выдумали, чтобы прогрессивные призмы в жизнь не допустить! Напротив — именно в те «годы реакции», зачастую даже под подписью своих же авторов (но в новой ипостаси) они «пошли».

«Злая прусскость»? – но «культурной столицей» рейха был баварский Мюнхен, первым архитектором - рейнландец Троост. Бременцу Шульте-Фролинде, баварцам Руффам, гессенецу Крейсу, саксонцу Шультце-Наумбургу - заказчиком и вовсе был австриец. Шпеер, наш герой, родился в Маннгейме, вырос в Гейдельберге, учился в Карлсруэ, Мюнхене и в Берлине - хотел к Пёльцигу, на тогдашнюю фабрику по выпеканию архитектурных звёзд, попал там же к Тессенову. Урождённому мекленбуржцу.

«Национальная архаика»? – её колонны найдём в рейхе в той же мере что и в СССР были азербайджанско-туркменские ордера, во Франции, Британии, Бельгии, Швейцарии, США...

«Великодержавность»? – гомеричен в Берлине «Большой зал», но не меньше кенотаф Ньютона 1784 года или купол Всемирной выставки 1900 года. Автобаны в никуда и кварталы без края? – пластины и магистрали Хильберсаймера 1930 года, крест-небоскрёбы Ле Корбюзье 1925 года критик разве что пожурит.

Крупнейшим проектом национал-социализма стали форумы, новые центры торжественных площадей и парадных магистралей, санировавшие центры прежние, сгнившие: расчистки 19 века Германию обошли стороной. А ведь именно немцы градостроительство сделали наукой (1904: первый в мире журнал по градостроительству, первая профессура и первый семинар в берлинском Политехникуме)!

Сколько не мечтай в те годы Гамбург, граница и застава при ней душили его уже на Альтоне — лишь «гляйхшальтунг» разбил те оковы, ему, Мюнхену или Вене, Зальцгиттеру или Вольфсбургу. Выходят законы о поселениях и наделах (1933 год), отменяются усложнённо-говорильные процедуры, вводится понятие «территориального планирования» (1935 год), даются казённые гарантии застройщикам и ограничивается одновременно их спекулятивная прибыль. Не один «посёлок безработных» эсдековской программы в строй входил как «посёлок фронтовиков-нацистов»; метраж 1933-34 годов в полтора раза выше лучших лет Веймара. Долго такого темпа бюджет не вынес бы, но: те лишь болтали, смекает народ, эти – дело делают.

«Большой Берлин» появился, правда, уже в 1920 году – но что рисует эсдек-градостроитель Мартин Мэхлер за год до того? Смысловую ось нового градообразованья, магистраль от объединённых Северного до Южного вокзала. Хуго Хэринг в 1927 году помещает на южном оконечьи той оси прусские, на северном – общегосударственные министерства, олицетворением двуединой столицы: как будто знакомый мотив? Многоквартирные карэ вдоль красных линий, их обширные полуразомкнутые дворы, иногда даже с коттеджами внутри – в 1900е появились на чертежах, в 1920-е опробованы, с 1940 года становятся «социальным», то есть для социума созданным жильём, подлинно индустриальным, а к тому же и «воздухозащитным»: 1937-42 годы суммировали и эти, и другие имена, и кольцевые магистрали с вылетными радиусами. Вечная классика в центре для парадов, окрест «истинно немецкие» формы для жилья, по образу «деревень замкнутого плана с выгоном» Фридриха 2го и «планомерно разуплотнённых групповых деревень» 19 века: в центре липа или дуб, кирха и администрация, вокруг коттеджи по общегосударственному шаблону («Reichshaus»), над ними «дом единства»-партком характерного облика. С отменной санитарией, выдержанной инсоляцией, декорированы в стиле того или иного гау – скалированы во всём, в деталях сушь и затянутость: избы стали зданиями, подсвечники люстрами, калитки вратами. Кёльн схожие схемы разрабатывал в 1927-35 годах, осуществил — после войны: как трактовать?

Берлинский «Север-Юг» принято сравнивать с Елисейскими полями: 120 метров ширины против 100, семь километров длины против двух, выше арка, всё как подобает «европейскому парвеню» – а ведь в 1920-31 годы шло строительство ещё одной столицы! Ось в 3 километра - берлинской половина, 358 метров ширины – берлинской вдвое, бульвары в четыре ряда – в Берлине в три. И арка есть, и площадь перед дворцом забрана решёткой – в Нью-Дели. Король британский там стал императором.

Позабыли? – попытаемся разобраться с личностью.

Какой рейх, такой и его Баженов

Первый опубликованный проект Шпеера[16, стр. 1766], экономный дом поселянина 1931 г., не без изящества и не без транжирства кубометров даже – хотя и не угадаешь в нём ничего воспоследовавшего. Первый построенный, двухсемейный дом Вебера в Гейдельберге, 1930 г., гераклитовый фахверк[18, стр. 289] – оставался незамеченным исследователями вплоть до самого 2015 г.[13, стр. 183] Снесена и застроена Рейхсканцелярия, вновь озеленён Люстгартен (не к выгоде окружающих его зданий), разобраны причал для стройматериалов в порту («шпеерова плита») и большая часть никогда не работавших тоннелей в Тиргартенском парке, утрачен и собственный его дом в Шлахтензее. Изначально эфемерными были первомайские декорации, иного не начинали, а другое попряталось. Остаются фонари на оси Восток-Запад, Колонна победы на площади Большой звезды и «большегруз» под непостроенную Триумфальную арку – в Берлине, ателье скульптора Торака в Мюнхене, собственное ателье и интерьеры дома в Берхтесгадене, городок партийных съездов в Нюрнберге, лондонское бывшее посольство; остаётся простор фантазии по имени ШПЕЕР. Джинн, города по своей прихоти кроивший и дворцы, и заточённый конечно же именно за это – что за тема для пересудов: что мог архитектор суметь натворить министром?! Конечно, ничего; его первый «общественный приговор» тоже был таким: «Что декоратор может суметь в камне и металле?!».

Первая заметная работа Шпеера, действительно, в тканях - перетяжка интерьеров лёгкой, частной, почти пригородно-павловской по форме и смыслу «Кролль-оперы» для рейхстага 1933 года - та удачно стояла напротив пожарища. Инсценировка, с флагами и коричневорубашечениками в зале и на площади, сработала как часы, Гитлер чрезвычайные полномочия получил. Над президиумом на сцене были подняты оба государственных стяга, старый имперский и новый партийный; на следующей сессии тут воспарил орёл, потом другой - в рельефе, третий - в круглой скульптуре с лучистой подсветкой.

Декорация усложнялась, архитектура – наоборот: этот парламент не работал во всех смыслах. Фракции сперва рассаживали ту в аквариум, другую в оранжерею, третью в пивной сад – после о них уже не беспокоились, за исчезновением фракций как таковых. Зато от раза к разу «бронзовели» трибуны, квадраты штандартов выдвигались в зал прикрыть игривость маркетри на стенах – в перерывах между сессиями «главного хора страны» здесь и далее шли спектакли, оттого перестройки Шпеера оставались тканевыми съёмными.

Он вернётся сюда ещё не раз, как депутат и для разметки окончательной Государственной канцелярии, «дворца фюрера». Теперь здесь канцелярия Федеральная.

В тканях был в 1933 году Первомай на горбе Темпельгофского лётного поля, где никакая обычная архитектура не организовала бы полутора миллионам некоего «пространства праздника», одни лишь фабрики да стрельбища там вокруг – а шеренга из сотен знамён скобой (370 х 700 м) против бескрайнего неба, три стяга над главной трибуной, и вечером впервые использованные прожектора подсветки справились вполне (в соавторстве с инженером-светотехником Эрнстом Хёльшером).

В тканях, в тот же год 1 октября – «День немецкого урожая» на склоне Бюкенберга под Гамельном, своеобразная инверсия парижской площади Людовика 15го. У Габриэля в 1772 сухие зелёные рвы, балюстрады, площадь-невидимка, королевская игра – здесь зелёные валы, увенчаны и тут уже полностью охвачены тысячей знамён, в полтора раза длиннее и шире парижского прообраза их охват, но одинаково стремление народ собрать, не обрамив. На Бюкебергском склоне, из полей и миллионных масс восходит вождь, принимает венец из колосьев златых, обратно сходит в преображённый народ и к нему от подножья холма обращает новый указ. Затем фейерверк и народные гулянья, в перерыве – проход танковых колонн и показательная бомбардировка, как тот праздник Федерации на Марсовом поле в Париже, за которым – гильотина площади Согласия.

В 1934 году Шпеер предложит заменить тканево-дерево-земляное городище трапецией каменных стен в духе Цеппелинова поля, но не получит на то «добро»; в 1935 году – наоборот, утрирует зелёность и вальность, вгрызаясь и затем озеленяя камень горы. Вместительность поля достигает 1,3 миллиона. Сейчас это просто поле.

В тканях – берлинский Люстгартен, где короли и их зодчие создавали род форума, с Диоскурами, мостом-памятником 1814 года, лоджией музея, аркадским садом, периптером Национальной галереи, романтичным цейхгаузом и скромной усыпальницей потентатов. Трёх кайзеров хватило разрушить дивную картину, и если фонтаны можно заглушить, кичливый памятник перенести, кусты умять – не урежешь помпезный собор, не перекроешь пробитую магистраль! Зато можно усилить оставшееся, что и сделали Шпеер с Конрадом Даммейером в 1935 году: убрав и всадника, и фонтаны, и клумбы, площадь до самого королевского дворца поделили кассетами светлого и тёмного кляйнпфлястера, линиями от колонн Старого музея. Продольные стороны замыкаются трибунами высотой в того музея цоколь, увенчаны колонками под золотыми помпеянского духа размашистыми орлами, затянуты полотнищами красно-пёстрых как музейная лоджия знамён. На лестнице музея воздвигали трибуну-ростру, перед ней и перед дворцом горели чаши олимпийского огня или водружали Майский шест.

Схоже Шпеер спроектировал в 1937 году памятник Муссолини, колоннадой прикрыл разномастные доходные дома, уместно отсылая к Бернини. Не построил. А Люстгартен, хотя и занесённый в памятников списки, хотя и были проекты его «обеззараживания» – озеленили, вновь на Шинкеля сослясь.

Городок партсъездов в Нюрнберге – последняя тканевая работа, от года к году закаменевавшая. Как и для всех государственных праздников, сценарий ежегодного пятидневного действа писал Леопольд Гуттерер в министерстве пропаганды, но кто был ведущим, кто ведомым в паре Гуттерер-Шпеер? Тот писал сценарий, этот выполнял – но писал-то его в интерьере Шпеера, 1933 года!

«Арена [принц-регента] Луитпольда» - первоначальный съездовский комплекс. Тонконогой девятиарочной лоджии военного мемориала 1930 года (арх. Фриц Майер) добавлен жертвенник для освящения партийных знамён и обведён валами периметр на 150.000 участников: проект Шультце-Наумбурга и Альфреда Гензеля, своебразный Бюкеберг на равнине - две доминанты и дорожка между ними. За экседру главной трибуны, другой конец «пути вождя», отвечал уже Шпеер: 24-метровая трёхфлажная стойка по темпельгофскому образцу, широко распахнутые крылья знамённых трибун, ступенями, два неожиданно больших для низкого постамента шестиметровых бронзовых орла. К съездам на гладком камне появлялись ленты и гирлянды цветов. Ростра оратора – в центре, но люди допускались и под фигуры, подчёркивать размер.

Сбоку, за целой стеной из флагов - «Старый зал съездов», павильон машиностроения 1906 года: НСДАП собиралась здесь в 1927 и 1929 годах. Затянув флажной тканью решётчатые арки конструкций и каскадом устроив потолок, Шпеер форму зала продолжал менять от съезда к съезду. Выгадал место для машин и вентиляции, крышные окна превратил в «свет иной». Приставленный им портал – простая каменная призма с полочкой по периметру и штандартом фюрера поверх; красное, золото, жёлтоватый камень – 1933й, время колонн ещё не пришло.

По генплану 1934 года «арена Луитпольда» стала шарниром между городом и городком. Здесь начинался Большой проспект, фараонова Дорога процессий: 50 метров ширины, два километра длины, светлые квадраты и тёмные линии гранита, два пилона на берегу пруда. Священная дубрава на 1.500 гектаров и храмы в ней: заседания – во Дворец съездов, культура – в Зал культуры, вермахт – на Мартово поле, парады партийные – на Цеппелиново поле, спортивные – на Германский стадион, молодёжные – на стадион Гитлерюгенда (бывший городской). Единственная не-шпеерова новостройка здесь - Дворец съездов.

Первоначальный проект поля Цеппелина и деревянная трибуна восходят к Троосту - Шпеер к 1935 году строит новую, в камне и на новом месте, только открыв - расширяет колоннадой, закрепляет ризалитами с огненными чашами (1936); выдвигает трибуну, венчает навершием-свастикой (1937) – и упускает и поле и трибуну, не держит их его скоба, сколь ни золоти. Масштабом им лучше соответствал прорезной орёл 1933–1935 годов. Слева и справа тогда бились на ветру флаги, распростёртые как он, повторялись шестикратно на пилонах шестиметровых земляных зрительских трибун – теперь это единство трибуны и поля исчезло. Гирлянды тогда тоже перестали вывешивать на камень, как у Луитпольда, прорезали вал прежде небывшим осевым входом, ленты знамён повисли четырёхсотметровым частоколом – прорезная колоннада в дни съездов превращалась в лоджию, наиболее эффектную даже не с лицевой, а с обратной стороны: вверху двадцатичетырёхметровой стены ветер колыхал ткани ряд, над заглублённым входом четыре больших полотнища – недвижных. Лишь намечены пилястры, по центру четыре ниши и четыре портала, по четыре малых выхода с каждой стороны – сегодня лишь филенчатая бронза главного входа свидетельствуют о прежней выразительности.

Взамен архитектурному единству пришло сценарное: на марше вермахта или трудрезерва зрительно ужималось всё кроме профиля Гитлера, выдвинутого трибуной вперёд, входившим по центру колоннам партаппаратчиков временем отведены были сумерки, им трибуна маячила неразличимым пятном. Затем и вовсе было не до того: «130 резких лучей [прожекторов ПВО] окружали поле на расстоянии всего 12 метров друг от друга, достигали высоты в 6–8 километров и там соединялись в сияющую плоскость... Иногда через этой световой венец проходило облако», лучи выхватывали фигуру фюрера, штандарт, ту или иную входящую формацию, «придавая грандиозному эффекту сюрреалистический оттенок»[17]. «Собором света», за неимением других слов, называли и Нюрнберг, и подсветку Эйфелевой башни – скорее следовало бы говорить о колонне с прожекторами-каннелюрами, с партийной базой и облачной капителью.

Германский стадион (заложен в 1937 году, строился с 1939, остался котлованом) привычной формы по античному образцу – но размер! 405.000 мест, 55.000 квадратных метров игрового поля; пятиметровый тёмнокрасногранитный циклопический цоколь, гладкотёсанные но более светлые пилоны 65-метровой высоты несут аркаду – в каждом из них скоростной лифт поднимает сто человек на высоту в 93 метра, там аттик, мемориал арены Луитпольда в соответствующем увеличении: Риму родственный ритм, неукротимый фанатский вираж большой дуги... Чаши огня над каждым из 154 пилонов, непременные орлы на завершающих ступенчатых пирамидках – стометровая отметка, пятнадцать метров размах их крыл. Меньший на такой высоте потерялся бы, а ниже нельзя, из державных причин и из-за подступающих грунтовых вод.

Тот же аттик внутри – многократно повторённое навершие трибуны Цеппелина, но где там нерасчленённый задник для вождя, подпора для орла – тут каменно-механическое табло спортивных результатов. Снаружи – забавно рустицированные, словно обмётанные канты пилонов. Контрфорсы, нерасчленённые, непреодолимые – если бы стояли вдоль по линии, а они поперёк. И так за разом раз: гипертрофированная форма словно сама в себе неуверенна, сама себе на ноги наступает. Выразительность низводит.

Сомнительно утверждение, что подкова трибун, их бело-розовый гранит здание делали зрительно легче – не лучше и функциональное объяснение, овал трибун велевшее разомкнуть во избежание духоты и миражей – но совершенно невероятно, что форма арены и щёк трибун выводилась бы от Булле, увража идеального стадиона с тортообразным вырезом. План-подкову имели тогда и Панэлленский стадион в Афинах, и «Динамо» в Москве; разомкнут Марафонскими воротами и берлинский Олимпийский стадион - так и в Нюрнберге поступились одной из фанатских дуг ради трибуны почётных гостей. Она же – колонный зал полковых знамён, на его фоне Гитлер принимал бы парады.

Большой проспект по всей длине оборудовался трибунами для этих целей, редко где первичный военный смысл спорта бы столь явен. Проектирования же подъездов, обслуживания и путей эвакуации стадиона почти и не велось.

Мартовское поле, начатое в 1938 году для манёвров и парадов вермахта, в том числе и с тяжёлым вооружением, замыкает весь комплекс по плану и по выразительности. Оно самое большое, 600 на 955 метров, 1050 на 700 внешний обвод, почётная трибуна шестидесятиметровой высоты, четырнадцатиметровые валы-трибуны вокруг 26 сорокаметровых башен делят на секции - одна выпущена, впускает на поле Большой проспект. Остальные выходы пропущены через удобные и картины вала не портящие проходные арки – зачем только они стали башнями, спорят с трибуной? Зачем невнятно-многословные карнизы, обходились же на поле Цеппелина и на арене Луитпольда одними тонкими полочками?! Не спасает даже повторение флажных колонок из Люстгартена, по двадцать за раз.

В 1942 году работы в Нюрнберге Шпеер прекратил; администрация продержалась до 1945 года.

Нюрнбергский проект принёс Германии два «Гранд при» на выставке в Париже, как макет и как фильм Рифеншталь; национальный павильон отметили тоже – за интерьер, которого Шпеер не делал. До Иофан-Мухинского, ещё одного лауреата, он и близко не дотягивает. Первый же взгляд вне предписанного фронта осмотра – а к тому приглашает и дуга дворца Шайо, и набережная Сены - и пилон толстит, орёл теряется на кромке пучка из десяти пилястр: что мешало ему хотя бы и крылья распростереть?..

Но что это? - Шпеер выступает тремя пилястрами, но не строят портики нечётными. Иофан отвечает трёхступенчатым блоком, в центре три лопатки, по бокам по две – вновь нечет. Паре у Иенского моста отвечают с гребня холма Трокадеро павильоны дворца Шайо: три страны, три разных строя сошлись как у Смольного встали две пятёрки тосканских колонн. Имя им – пропилеи, их автор – Жак Гребер, выставки главный архитектор. Отражал «дипломатию равновесия»[5, стр. 61], понят не был – и пошла молва, что башня Шпеером была возвышена в пику Иофану.

Триумфом СССР стал экстерьер-гезамткунстверк – Германия взяла своё в залах и, в какой-то мере, ночью. Прожектора в пазухах меж пилястр преображали глухую массу пилона в лёгкоколонный храм, орёл на уступе уже не давил – парил.

Полуторастаметровый зал, круизно-лайнерско дворцового вида, тоже непрост: Вольдемар Бринкманн дал ему вид трёх нефов, когда на деле есть лишь один: широко расставленные двери направляют посетителя в обход, прячут часть стен, не дают встать в центр; затянутые тканью ниши, в них картины, парные люстры – всё зрительно раздвигает зал. Где советский павильон лестничными площадками взгоняет посетителя к «Стахановцам» Дейнеки, алтарю Страны советов – Германия расставляет гоночные «Серебряные стрелы» и нимфенбургский фарфор, куклы Кете Крузе и паровозики «Мерклин», телескопы с фотоаппаратами и макеты строек четырёхлетки. В конце осмотра, где оглянуться на пройденное, восходит к мозаике с тружениками под орлом, и далее в ресторан на крыше; есть и подвал, под и перед башней, там упрятан кинозал - вход в тамбуре, экспозицию предваряя. Советское кино, наоборот, шло позади, у выпускной лестницы из павильона – тоже не ахти решение. А фильмы были хорошие.

Двумасштабно отмечает Шпеер 1935 год: строит в Берлин-Шлахтензее собственный дом – невеликий, но не без монументальности. Низкая стенка палисадника, ровный тёмно-красный клинкер стен, глухой высокий скат сине-серого сланца – шесть тонких белых колонок и остеклённый портик двусветного холла задают масштаб. В таком можно провести небольшой приём. На садовой стороне этажей два – вверху спальни, внизу гостиная с камином, с ней на оси столовая, оттуда выход в боковую перголу. Под окнами газон, в нём бассейн.

Подчёркнутая скромность и благородного вида фасад, продуманный план, колонны «честные», несущие. Полной противоположностью садовая сторона: одно окно «лежачее», два «французских» до полу, сверху три и даже не соосны. Хотя и изящная лоджия, и сад разбит самим Маттерном.

В том же году он въезжает в дом Вальтенбергера в Оберзальцбурге, гитлеровской летней резиденции, переоформляет интерьеры не без тяжеловесного изящества, а в 1938 году строит там же проектное ателье: тёсаный цоколь, белые стены, тёмного дерева оголовки стропил и модульоны, широкий свес черепичной двускатной кровли умилительно баварские. Продольные стороны, напротив, повышенным масштабом ориентированы на дальний и автомобильный обзор: входная сторона почти глухая, с парой пилястр и половинными окошками – долинная, напротив, одно большое «цветочное» окно на кубах-мутулах. Большее окно было здесь только в самом гитлеровском «Берггофе». Всяк видел, что здесь день и ночь трудятся – годом раньше Шпеер стал Генеральным инспектором по реконструкции Берлина.

В 1943 году ателье Шпеер передал под детский санаторий.

К Олимпиаде 1936 года исчезли в Берлине вековые трущобы Крёгеля, появились ратушная площадь Молкенмаркт и речной променад. Унтер-ден-Линден теперь вместо королевского окна начиналась у чаши олимпийского огня и вела к стадиону и дальше в городок спортсменов. Расправленная по ширине Бранденбургских ворот, въедалась в парк, срезала горбы и прибивала ямы, расправляла мосты – 400 невысоких, 6,60-метровых гранёных металлических канделябров, мерно расставленные скульптурные пилоны Бенно фон Арента (с 1937) держали её. Парные цилиндры молочного стекла скрывали целую систему отражателей, светом заливавших все 33 метра проезже-маршевой части, не нависая над нею как прежде и ныне крюками [6, стр. 16] - а полочки цоколя, «битая» фактура западающих полей фонарной колонны градостроительный масштаб удачно приводили к человеческому[8, стр. 51]. Шарлоттенбургские ворота Бернгарда Шэде, 1908 года, Шпеером отодвинутые с «Оси Восток-Запад», стали местным вариантом нюрнбергских трибун: в праздники, затянутые знамёнами, они вратами воспринимались, в прочие же дни совершенно пропадали из виду. Кургузую колонну Генриха Штрака, 1873 года, он переставил сюда от Рейхстага, на один ярус нарастив. Памятник Муссолини не поспел, его подменила флажная композиция – а там уже рукой подать до пилонов Олимпийской площади главного спорткомплекса страны.

В год завершения оси, 1939-й, парадом открылась Новая Госканцелярия и началась прокладка оси «Север-Юг».

Ещё в 1933 году Шпеер по проекту Трооста переустраивает служебную квартиру рейхсканцлеров в берлинской усадьбе Шуленбургов-Радзивиллов – кабинет, столовую, гостиную. Затем к «мыловаренному заводу» Эдуарда Зидлера, 1930 года, прилаживает в 1935м фюреру балкон из панцирной стали – камнем облицован, при штурме Берлина на нём оборудованный ДОТ выдержал любой обстрел. Соседний «дворец Борзига» перепланирует под канцелярии, адьютантуру и штаб штурмовиков. И тогда же в 1935 году делает первые наброски для Фосс-штрассе – участок пытался обеспечить ещё Бисмарк, но не преуспел, продали, пока он доказывал необходимость общеимперских ведомств как таковых. Теперь они займут улицу от угла до угла, все 420 метров. Начав бесспорно удачной эклектикой Рихарда Луке, за углом даже сохранив без изменений обалконенную «новую вещественность», Шпеер наврядли хотел показать дистанцию от второго рейха к третьему. Вероятно, просто увидел, что она куда лучше его самого соединяла разновеликое, паровозного барона и штатгальтера. Фасад Шпеера по Фосс-штрассе завидно нехорош, жгутами по штукатурке словно борется со своей же монументальностью. Удивительно туп дальний угол, где с видом на колонны Бранденбургских ворот стоит глухая стена без какой-либо артикуляции. Не лучше портики из такого же ракушечника до самого карниза: квадратно-столбовые, с чёрными фигурами караула и торжественной его сменой, самоисключившиеся из фасада. Современники их даже считали декоративными, думая, что на Вильгельмплац был вход – а там лишь въезд в приёмные дни! Добротно сшит каменный фасад средней трети Фосс-штрассе, за палисадником – но глух, интерьера не отражает, глубокими нишами окон вовнутрь обращён без прогляда: стёкла матовые, фасад сам для себя. Не счесть же «открытостью в город» раскрывающиеся в палисадник тот люки бомбоубежища?

Парадный двор и сад – иная, мастеровитая пластика.

В саду глубоким десятиколонным портиком раскрывается ризалит, парные мраморные колонны увенчаны бронзой и золотом коринфского ордера. Слева и справа лопатки частят, поддерживают мотив, с мансардной черепичной крышей и каскадом садовой лестницы парафразируют фридерицианское барокко. Двухсотметровая терраса в полный этаж высотой – ещё одна отсылка к холму Сан-Суси, но без ниш и винограда, стена глухая, лестницы вбок: вычищенный государствообразующий мотив.

Парадный двор – зал под открытым небом. Створки двойного портала отсекают Вильгельмштрассе, прямым карнизом охвачен камень стен, выровнен плитный пол, потолком проносятся облака. Шесть пар тосканских колонн делят нишами стены на равные отрезки, окна в них немного повышены – что главнее, ниша или стена, и каков масштаб? Глаз добирается до «Партии» и «Вермахта» на входе, в две натуры, поднимается к капителям, они невелики – и двор видится больше реальной величины. Прообразов не прослеживается, это – Шпеер. Он же в Собственном дворике, за первой нишей вправо, там тема цельнокаменных стен и внутренних окон затянута стеклянным потолком – за солнцем бежит ковровая арабеска умилительной приватности. По вечерам включалась скрытая подсветка.

За портиком и вестибюлем пурпурный Мозаичный зал: вновь пространство чистой архитектуры – ни люстр, ни мебели. Вместо ниш здесь стены вибрируют квадратиками смальты, неоднократно повторяют орлов-факелоносцев, дубовые листья и венки; их держит полированный мрамор рваного рисунка. На полу мозаичный меандр обрамляет квадраты мрамора, на потолке за несколькими ярусами карниза квадратный растр изливает свет – и вновь сбивается масштаб. Следом ротонда – «небо» загибается, появляются поля росписи, предваряют плоский потолок последующих залов – и никто не замечает поворотов анфилады, подъёма от зала к залу на без малого 3 метра от земли. В конце в арсенале оформления появятся кассетированные нестеклянные потолки (зал совета министров, кабинет Гитлера) и даже две кустистые люстры в зале приёмов.

Им предлежит Мраморная галерея, полторы сотни метров дипломатической глади. Чуть менее половины её 12-метровой ширины отведено под кресла, столики, диваны, ковры; стены гладкие палевые с тоненькими профилями полей взрезаны по наружной стене 19ю профилированными нишами бурого («немецкий красный») жилистого камня, метров пять глубиной каждая - это зал-гребёнка, кулуар для хождения поперёк при ожидании и дорога процессий для шествования вдоль. Постоянным повторением одинаковых ниш и простенков – это зал неприближения, ходьбы на месте, пока вдруг неожиданно не окажешься у портала в гитлеров кабинет: против всех обычаев тот расположен за третьей из дверей (остальные ведут в служебный коридор). Это – зал, Зеркальную галерею Версаля действительно превосходящий.

В кабинете «системных лет» Гитлер работать не стал: "Маловат! Шестидесяти квадратных метров достаточно для кого-нибудь из моих подчинённых – а мне где прикажете сидеть с зарубежным гостем?"[17]. Не смог и в другом, с балконом на Вильгельм-плац; теперь в его распоряжении были 390 метров и пять осей, глубокий и тяжёлый садовый фасад. Деревом тут кассетирован потолок и заполнены ниши красновато-коричневых каменных стен, фоном служит золотым мудрости, осмотрительности, мужеству и справедливости, а также государственному орлу. Словно по завету Миса ван дер Роэ («укрупняй, и зал осилит любое назначенье») кабинет вместил в своих стенах целых три смыслозала у трёх столов: один для внушительных бесед, с грозными богами на лицевой панели; другой – для карт, с пятиметровой цельномраморной столешницей; третий круглый у камина. Отдельный министерский зал, по соседству, так ни разу совета министров не принимал – а собственно для работы Гитлер предпочитал помещение не более 60 кв.м. в жилых покоях.

Новая Госканцелярия впечатляла: залами, скоростью, режиссурой... живостью посвящённых ей строк Шпеера. Сроки, им названные, с января по январь 1938-1939 годов, конечно, неверны: задумывалось подобное уже в 1934м, первые сносы пошли уже в 1937м, тогда же и планы Шпеера имели уже строительный билет[19, стр. 126]. Но строительство действительно заняло лишь год, и окончилось как и было намечено, к дипломатическому приёму, день в день. Залов, по воспоминаниям современников «несчётных» и «гигантских», было целых восемь, включая оранжерею в саду. Людвига баварского такая же уводила к Лоэнгрину, Леопольду бельгийскому была его личным Конго, здесь же через шесть министерских садов проломлена была фюреру дорожка в выселенную Академию художеств, шпееровскую Генеральную инспекцию по реконструкции столицы. У её макетов Гитлер часто застывал в мечтании: подлинная перспективная ось, дальновид с разрывом проходимости. Он и умер под разбитым стеклом макетов и пальм.

К 1950 году Гитлер предполагал переехать на площадь имени себя, во «Дворец фюрера» у «Зала народа», оставив прежнюю Госканцелярию своему заместителю по партии, Рудольфу Гессу, партийной канцелярией. Сюда устремлялся Величественный проспект, центральный отрезок оси «Север-Юг». В разные годы композиция его менялась, многозначительно коррелируя с военными походами и разрушениями Берлина, неизменными оставались, на одном конце, дворец и купольный зал, на другом – Триумфальная арка.

В 1933 проспект не превышает обычных городских масштабов, многочисленны его перекрёстки, и связны дома – Шпеер ещё не приступил к работам. В 1936 году проспект компактен, обстройка плотная с небольшими «карманами» перед главнокомандованием, управлением заводов Геринга, министерствами экономики и почт. Не больше и Круглая площадь, зато круг с Триумфальной аркой сравним с Королевской площадью перед Большим залом. Поперечных улиц от арки ещё нет.

В 1938 году появляется неглубокая площадь перед Южным вокзалом, Триумфальная арка зажимается на перекрёстке, зато раскладываются аван- и арьерплощади министерств внутренних дел, иностранных дел и пропаганды, с гостиницей и кинотеатром. «Дворец фюрера» ещё невелик, за Большим залом размечены бассейн, ратуша и полицай-президиум – Северного вокзала ещё нет. В 1939 году Южный вокзал по фасаду втрое, Северный ему под стать. Штаб пехоты к парку Тиргартен обращает плац-парад – к 1940 он замкнётся башней. Круглую площадь украсят аркады-пропилеи, Триумфальная арка станет четырёхсторонней на «островок» – как и ворота Бранденбургские. Минфин и минюст, а также филармония – тоже все особняком.

В 1941 году вокзалы приобретают окончательную форму, площадь Южного вокзала развита в глубину, встаёт дворец министерства колоний; в 1942 году министерству почт отвечают бассейны терм, ратуше – штаб флота, вторая кольцевая превращается в ожерелье из круглой, восьмиугольной, квадратной, прямоугольной, снова круглой площадей... Триумфальная арка замыкает аллею трофеев, дворец вождя дотягивается до Шпреи – проект готов! Новая Рейхсканцелярия Гитлеру полюбилась – и вот она вдвое, втрое, вдесятеро больше! Серьёзна, доподлинно ужасна и искренне следует «Теории руин»: в поисках легендарного «Золотого дома» Нерона поколения архитекторов клеили руины форумов и обрывки текстов, храмы представляли службами, вековые напластования осовременивали – на Палатине Третьего рейха «руиной» непонятного смысла стали собственноручные наброски вождя, «творчески освоившего» Шпеера. Шпееру предстояло прижизненно реконструировать его и себя.

Площадь у перекрестья осей «Север-Юг» и «Запад-Восток» повторяла Люстгартен: там Шинкеля музей отвечал дворцу старых королей лоджией для бюргеров-«променадье» – здесь против Рейхстага на место Кролль-оперы раскидывался дворец в худших традициях абсолютизма. Фасадных лоджий у него все четыре, друг над другом попарно, задник красен как у Шинкеля, колонны греко-дорические одинарные и римские сдвоенные – у того ионические, углы аттика венчают орлы – там были Диоскуры. Филенки профильные рельефные против рисованных у Шинкеля, углы в каждой вставлены – напоминают Железные кресты. Место первого триумфа, Закона о чрезвычайных полномочиях, принятого в той же опере, отмечено триумфальным же вводом в парадный двор, балконом на 14-метровой высоте и орлом. Всходов граждан под колоннаду не предусмотрено.

Корпуса Государственной канцелярии и штаба вермахта, больверком обрамляющие единственный проход на площадь, в торцы получили словно снятые откуда-то, словно реконструированные пилястровые портики неряшливого рисунка – на две пилястры три триглифа, на одну – их пара, углы раскрепованы тройчатыми пилястрами-ризалитами. Большая галерея прежней Рейхсканцелярии там нашла себя в 2,5 раза увеличенной, «обогащённой» зальцами с куполками и конхами в начале и конце, посредине же прикладными колонками у каждого простенка. Мозаичный зал и вовсе стал трёхнефным. Парадных дворов три: первый за аркой с балконом, четверными колоннадами влево-вправо отходят ещё, каждый обведён ещё одним рядом уже собственных колонн; есть и пять световых дворов. Кабинет рейхсканцлера распался на парадный, прежнего вдвое, и рабочий, не больше зидлеровского, с которого всё и началось.

Всё, о чём и в 1/3-нефном зале Парижа, и в недлинной но бесконечной галерее по Фосс-штрассе говорили намёками, простор фантазии оставляя – здесь бахнуто с оттягом: восемь преогромнейших залов, шесть анфилад вдоль и поперёк, театр на четыре сотни мест и банкеты на тысячи гостей, фонтаны, вертоград и галереи – Нерон покрывал около миллиона квадратных метров Палатина, Гитлер в Тиргартене приближался ко двум. Или то и вовсе Арьяварта «нордического» рейха? Дворец делийского вице-короля (1929 год, Эдвин Лаченс) цитирован не раз: те же дворы приёмов, те же распластанные корпуса, лоджии, широты карнизов и чаши фонтанов. И всё не по делу...

Рядомстоящий «Зал народа» – совершенная буддийская ступа, разлапистый купол-небо с зеркальными бассейнами по трём сторонам. Солнечный луч кружит внутри по верхним кессонам свода, чашу трибун заполнили все 180 тысяч (стоймя), под позолоченный герб на золотой же смальте особым переходом из дворца вступает Гитлер: апофеоз маленького человека! Да тут ещё дождик, от дыхания собравшихся... Если по Дворцу советов сохранились сценарии мероприятий, описания механизмов, если в обширных его уступах было довольно места под иеньшие залы, кулуары, гардеробы и гримуборные, если бреславский «Зал столетия» с 1913 года принимает концерты, съезды и выставки, то этот театр ежегодного величания вождя подобного и в помине не имел. Белокаменный безоконный пьедестал, 315 метров по стороне, 74 метра в высоту, тянут к земле пилястровые ризалиты; приплюснут частокол арок барабана, выше медно-зелёный с золотом свод – словно некогда остеклённый, а потом металлом зашит. На деле он всегда был глухим, единственно фонарик под глобусом и орлом, на 260-метровой вышине, пропускал внутрь свет. Стальные фермы Билфингера обещали панелями лучшую акустику, лёгкость починки — зато двойная бетонная скорлупа Дишингера дала бы единство конструкции и облика... к решению в пользу того или другого так и не пришли.

Неутверждённой осталась и форма купола: дальний обзор требует правильной полусферы, но она «проваливается» вблизи – парабола этого избегнет, но станет индийской шикхарой при взгляде издаля, а высокого барабана не дал делать Гитлера собственноручный набросок. Виды, разрезы и макеты друг с другом спорят: политико-градостроительный раздрай цветом, материалом и абрисом более всего напоминает Штейнгофскую кирху Отто Вагнера 1907 года. Гитлер мог её знать – это была венская психиатрия.

С кромки Крейцбергского холма им формой и смыслом откликается Триумфальная арка: 170 метров ширины, 119 глубины и 117 высоты, раздвинута, чтобы купол зала без урезаний виден был в её пролёте – но чтобы аллея трофеев, простирающаяся досель, не выплеснулась бы вовне, проход прикрыт частоколом двойной колоннады.

Арка тяжела как у Леду в отеле Телюссон в Париже (1780 год) или в павильоне Щуко на всемирной выставке в Турине (1911 год), соседи вдвое её ниже – но приземиста она, не они, и по собственной вине: к чему было на поле пилона, к именам погибших в войне, втискивать ещё и толстенькие пилястры? К чему фигуры водничих на карниз, пусть бы и в повторение квадриги Бранденбургских ворот? Уже на парижской площади Звезды отказались от них, умаляют размер фигурностью. Тут, действительно, «воля вождя» - сохранился набросок.

Вставка-колоннада заставляет прочесть пространство под аркой как «Memento mori» на пути у триумфатора: пройдя аллею тяжёлых трофеев Второй Мировой, прочесть имена «серых героев» Первой Мировой войны на стенах и сводах, выйти вождём из низин и «Via triumphalis» дойти до купола единства партии и народа. Слова говорившиеся, эффект необходимый, зрителя понуждающий к вниманию, но кто пигмей и кто титан, если строитель – сам и триумфатор, сам и неизвестный герой? Сам и руина?

Слоновьей (слоны, везде слоны!) этой грации преграда – Южный вокзал, рубит ось слитностью инженерии с классикой. Формы правильны и с транспортной, и с конструктивной, и с неоклассической точек зрения, кассеты в пространстве: 400 метров вширь, 460 вглубь, 14 вниз и 58 вверх, 20 путей и над ними конкорс. В его концах, словно оттеняя несуразность вовне стоящей Триумфальной арки, массивные кассовые вестибюли стоят подлинными городскими вратами. Свет их пронизает, орлы, шаблонно усаженные на карнизы, помогают сочетать карты-стены с людьми перед ними. Единственно переход «кассеты»-«угловой пилон» Шпееру и Римплю не удались – Руднева в Наркомате обороны, бриллиантового его руста на нижних кессонах не видали они.

Ось «Север-Юг» шла мимо проблем Берлина, по плацам, пакгаузам и путям, как не касалась старого Дели британская имперская столица. Но если там вице-король через «Ворота Индии», памятник Мировой войны, вводился в древнеиндийский миф – в Берлине зал рейха тянется к арке побед рейха, сам себе начало и конец. Хэринг и Мэхлер выводили министерства из приспособленных построек кайзеровского рейха «в люди» – новые дворцы, фасад распушив, неудобство выводили на высший уровень: в них подчас и места для делопроизводства недоставало!

Шпеер сравним с Баженовым: тот на Ходынском поле царице потрафить сумел, да в Царицыно «сломался» – этот сделал временный рейхстаг или зал Лангемарка: «лишь добавьте знамён». На Цеппелиновом поле от нужды изобретёны сумеречный марш партийных масс и «храм света»; берлинский Олимпийский стадион, им принятый у Марха и обнажённый, подлинно храмоподобен – но провален стадион Германский: ни подхода, ни подвоза, ни атлетов различить! Париж, Госканцелярия интерьерами сильны – фасадами беспомощны. Ось «Восток-Запад», унаследованная недоделка, им расправлена, ритмизирована, фонари – и те. А «Север-Юг» стал нагромождением багателей невиданного размаха. Так кто же он сам?

Шпеер – улучшатель. Реконструктор. Революционер – наиболее удачные его проекты все начинались кем-то другим, и даже первый дом в Гейдельберге имел другой первопроект, даже промышленность оборонная вся уже до того была – но им закрутилась, зацепилась, выдавать продукцию сверх всяких ожиданий стала. В архитектуре без такой же целепостановки и ограничений он терялся. Не Шинкель – время требовало Тэйлора и Форда, Стаханова и Шютте-Лихоцки, Нейферта и Шпеера. Оно их и получило.

Архитектура национал-социализма есть, стиля национал-социализма – нет

«Когда в день моего освобождения, утром, направляясь в аэропорт, я проезжал мимо [Дома немецкого туризма], за несколько секунд я понял то, чего мы не замечали годами: мы строили, не задумываясь над масштаб[ом, несообразно, безразмерно]», прощался с Берлином Шпеер. «Когда сегодня я перелистываю многочисленные фотографии макетов нашей тогдашней Великолепной улицы, я вижу: это было бы не только безумно, но и просто очень скучно.»[17] За Домом туризма он не мог не заметить западноберлинскую Филармонию (Ганс Шарун, 1957–1963) – здания соседствовали 6 лет, потом руину снесли. Шарун делает посетителя, кем бы он ни пришёл, активным соучастником: у него каждый сам пространство создаёт. Фойе и галереи сложно-сбитого плана тасуют, вход в зал заставляет искать взглядом соседа ближнего и дальнего, составлять свою систему координат, слушать – в новой общности. Концерт, в сущности, не так уж важен; сверхзадача социализации – решена средствами исключительно архитектурными. Зато привычного фасада у него нет вовсе. У Загебиля, в аэропорту Темпельгоф, откуда Шпеер улетал и который входил в его Великолепный проспект, есть и фасад, и площадь, и курдонер при ней, и вестибюль – прямоугольник 49 метров ширины, 575 глубины при высоте в 15. Поперечная ось в никуда посетителя тормозит, он рассматривает всё детальнее и зал ему кажется больше, а последующий — и того более. Работоспособно. В мюнхенском «Коричневом доме» было камернее, но тамбур под Большой аркой – все 80 метров высоты, а поперечная ширина и вовсе не фиксируется, одиночке непроходима. Когда на Круглую площадь или на Большой проспект тысяченого ступает тестудо – это сверх-плод полит-полицейских сил, полицейско-архитектурный гезамткунстверк. Агитаторами недвусмысленно заявленный – остаётся лишь спросить, не были ли они, в свою очередь, вынуждены к этой мере по причине слабости предложенной им архитектуры? Среди бесконечных в филёнках филёнок, кронштейнов, орлов; парных, тройных и четверных колонок и над пилястрами пилястр, вообще неэффективности при перерасходе материальных и образных средств – ничуть не лучше той, в которой обвиняли модернистов! – вырвался вперёд Шпеер.

Да, «декоратор»! – нашёл новое средство выразительности, пусть бы так же несоотносимое с отдельным человеком: знамённые группы, но более всего колонну-прожектор, алтарь высших богов, речи и флаги малышей-вождей, использовав, сводящий в ноль. По сути, построенная антипропаганда, хоть и наврядли задуманная.

И как тут не сохранять?...